«Балетмейстерский почерк Уральского оказался явственно близким концерту Рахманинова, и балет поставлен с верным ощущением его формы; масштабно, но и по-имрессионистски легко, непринужденно».

СЕРЕНАДА ОТРАЖЕНИЙ. Александр Максов

Челябинский театр оперы и балета им. М. И. Глинки отметил юбилей художественного руководителя балетной труппы Константина Уральского, а сам худрук отпраздновал личный праздник, превратив его в праздник общий – артистов и зрителей. Речь о подготовленных к премьере двух одноактных балетах. Если показанный в первом отделении «Рахманинов. Второй фортепианный концерт» уже ставился прежде в Денвере, Нью-Йорке, Донецке, то рождение балета «Чехов. Отражения» на музыку П. И. Чайковского правомерно назвать мировой премьерой.

К тому же, Уральский и здесь предстал не в одном качестве. В первом спектакле он и автор сценографии, и соавтор художника по костюмам Елены Нецветаевой-Долгалевой.

«Никогда не было более чистой, святой души, чем Рахманинов», – заметил однажды выдающийся пианист, коллега и друг Рахманинова-Гофман. Более конкретно о музыке композитора высказался Скрябин: «Это музыка, насыщенная человечнейшей вокальностью, где даже ритм – дыхание». Могла ли такая музыка оставить равнодушным художника, способного мыслить пластическими образами, не требующими, как и у Баланчина, «сюжетности»?

Балетмейстерский почерк Уральского оказался явственно близким концерту Рахманинова, и балет поставлен с верным ощущением его формы; масштабно, но и по-имрессионистски легко, непринужденно. На сцене танцовщики в небесно-голубых почти униформенных костюмах. Они подчинены плавному изгибу мелодии, смене ритма, интонации, волшебной светотени динамической палитры от piano до полнозвучного оркестрового tutti. (дирижер-постановщик Роман Калошин, партия фортепиано – Татьяна Миркина).

Подобно вольному излиянию кантилены bel canto, прихотливо извивается хореографическая нить. Танцовщики образуют пары, трио, квартеты, отмеченные индивидуальными пластическими характеристиками. Многофигурные композиции и их перестроения кажутся произвольными, словно вызванными освежающим бризом. Абрисы поз будто прорисованы акварельной кистью, размывающей грифельную фиксацию. Здесь нет самодовольного блеска академизма – вольным эволюциям танца, импровизированным обводкам, полетным вскокам пуант чужда кичащаяся собой виртуозность. Но вот руки балерины обвивают плечи танцовщика. Ее широкий рукав-плащ образует своеобразный бюст, и чудится, будто божественный образ самого Композитора, рожденный сочетанием музыки звуков и тел возникает над подмостками в виде величественной римской скульптуры.

Не менее иллюзорный мир создан Уральским во второй части вечера.

Вообще Чехов – материя чрезвычайно тонкая. Балетный Чехов хрупок вдвойне. Одно неловкое движение – и чеховский мир разрушен, смят, опошлен.

Уральскому удалось избежать подобных опасностей. Проявляя себя недюжинным режиссером, он выстраивает свой чеховский спектакль буквально из светотени. Балетмейстеру в этом помогают единомышленники: сценограф Антон Сластников, художник по костюмам Елена Сластникова, мастера света Антон Сластников и Александр Скрыпник.

Найдена интересная форма спектакля с пространством меняющимся движущимися кулисами. Эти легкие панно-вуали буквально танцуют, плавно перемещаясь по сцене, они то открывают, то скрывают героев, помогают трансформировать декорации, важными деталями конкретизируя место действие, будь то набережная Ялты, дом Прозоровых, усадьба Сорина или домашний театр...

Написав собственное либретто, Уральский уже в литературной основе мастерски создал парафраз чеховских персонажей и сцен. Может быть, даже точнее сказать коллаж. Впрочем, сам балетмейстер нашел еще более верное определение. Это отражение в уме и душе современного художника чеховских образов, мыслей и чувств, рефлексии эмоций чеховских героев. Воплощая замысел на сцене, балетмейстер не сдает позиций либреттиста, напротив, режиссерскими и хореографическими приемами усиливает впечатление. При этом – удивительно – не утрачивает ощущения какой-то сознательной зыбкости, эфемерности общей конструкции.

Уральский наделяет каждого своего персонажа характерной пластикой. Чинен и сдержан променад Анны Сергеевны (Наталья Большина) с Гуровым (Александр Цвариани), по-крестьянски колоритно «высказывается» Мужик (Виталий Минин), по-простому грациозно – Горничная (Елена Трофимычева).

Эмоциональное напряжение выявлено в позах и прощальных жестах Сестер (Наталья Конева, Полина Курбатова, Татьяна Лазарева), причем у каждой по-своему: от пессимистически безвольных до напряженно отчаянных. Отменно найдена великолепная ломкая, «пронзительно страдающая» пластика Чайки (Софья Лыткина).

Антон Павлович передавал психологизм российского общества. Уральскому далось поистине инкрустировано передать в танце, в самом образном строе спектакля психологизм Чехова.

Как и у писателя, у балетмейстера особое место заняли женские образы. Константин Уральский сосредоточился на шести: Нине Заречной, Аркадине, Ольге, Маше, Ирине и Анне Сергеевне, в которых, похоже, искренне влюблен.

Если первая часть спектакля обрисована красками более реалистично узнаваемыми, во всяком случае в костюмах, пусть и опоэтизированном, но все же несколько обытовленном поведении героев, то во второй части все реальные приметы сняты. Героини облачены в условные костюмы. Перед нами не люди, а скорее их обнаженные души, чувства, мысли, желания, как бы отраженные в мистическом зеркале.

Сместив акценты сценарной драматургии в несколько перевешивающую вторую половину своего произведения, Уральский увлекся разнообразием танцевальных форм и волной накатывающих композиций. Музыка дает основание для такого эксперимента, поскольку для воплощения своего замысла балетмейстер выбрал «Серенаду до мажор для струнного оркестра» Чайковского (с другой стороны смело, ибо вновь потревожен дух Баланчина).

Однако Уральский ни в какое соперничество не вступает. Он придумывает каждой женщине-душе свой собственный чистый пластический голос, добиваясь почти романтической полётности. Причем индивидуальные голоса не теряются, даже сливаясь.

Безусловно, спектакль будет особенно интересен тем зрителям, кто знаком с творчеством Чехова и тем, кто способен оценить метафорическое мышление художника, умеющего перевести написанное слово на эмоциональный язык безмолвного искусства.